Несколько лет назад я написала в наш журнал заметку «Настала благоприятная пора для путешествии». Мне тогда казалось, что каждое слово в ней — правда. Никаких, как прежде, длинных и каверзных анкет, никаких справок из психдиспансера, адрес которого узнаешь по справочнику. Загранпаспорт? Виза? Пожалуйста. Но прошел год-другой, и мне стало ясно, что я читателей наших, людей, в основном весьма среднего достатка, невольно обманула. Для них и для нас, работников журнала, настала неблагоприятная пора для путешествий. По каким причинам — думаю, говорить не стоит: сегодняшний читатель и сам хорошо знает это.

Только скажите — как, работая в журнале «Вокруг света», можно не путешествовать? Вот и цепляемся мы за каждую возможность проехаться на деньги спонсоров, рекламодателей, лишь бы привезти свежий материал о сегодняшнем мире.

И вот однажды, сидя за праздничным столом с друзьями моего сына, ставшими со временем и моими друзьями, — Мариной и Юрой (они только что приехали в отпуск из Анголы), получаю от них лично и от фирмы «Юралекс», президентом которой является Юра, он же Юрий Алексеевич, приглашение приехать на месяц в Луанду. Они работают в столице Анголы уже седьмой год, обжились, преуспели в делах и, кажется, даже полюбили эту страну вечного лета.

— Но там же война... — говорю я, вспоминая события осени 1992 года.
— А здесь не стреляют? — парирует Юра.
— Но там же всегда жарко...
— У нас кондиционер, окна смотрят на океан, — включается в разговор Марина, и далее следует рассказ про подводную охоту, про закаты на океане.

Сопротивляюсь, кажется, просто так — от неожиданности приглашения. А сама уже вижу океан, пески, пальмы...

В завершение этой короткой предыстории скажу, что материал для очерка об Анголе, который предлагается вниманию читателей, мне помогали собирать все сотрудники фирмы «Юралекс», за что им — большое спасибо. Obrigada, как говорят в Анголе.

В Луанде — лето. Плюс 35 в тени. Март. Но скоро наступит осень, а за ней касимбу — тропическая зима, и температура упадет до плюс 20. Станет очень холодно, считают жители Луанды, города, лежащего под брюхом у экватора, на 9-м градусе южной широты.

...В шесть часов утра над бухтой поднимается солнце. Оно встает со стороны красных холмов, и в его лучах растворяется слабая ночная прохлада. Я люблю этот рассветный час и часто выхожу на балкон, чтобы взглянуть на просыпающийся город.

Свет, с каждой минутой набирающий силу, заливает синь бухты. У горловины ее, открывающейся в океан, стоят суда и три нефтяные вышки, уже погасившие свои яркие ночные огни. Башня морского порта совсем рядом с домом, где я живу, и мне видно, как от здания порта отходят машины и одна за другой катят по набережной — в город.

Он раскинулся на обоих берегах бухты. Далеко просматривается набережная с аллеей пальм, с пластинами высотных зданий и старая крепость на зеленой горе — как пограничная точка между берегами. Когда-то, в очень давние времена, в городе было три крепости; между двумя из них, стоявшими при входе в бухту на разных ее берегах, протягивали цепь, закрывая неприятелю подходы к городу. Да и другой берег бухты, тоже отлично видный мне — дома, вывеска отеля «Панорама», многопалубный корабль, ставший гостиницей, — был когда-то не материковой землей, а островом. Его в свое время соединили перемычкой с набережной, и он стал косой. В Луанде так и говорят: «Поехали на косу». Там, на берегу, обращенном к океану, стоят лодки и палатки рыбаков, и, сидя на веранде ресторана «Барракуда», слышишь шум прибоя и видишь белое кружево волн, тающее на песке...

Мой взгляд, обежав бухту, возвращается к зданию морского порта, к красным холмам, прорезанным серпантином дороги, и у их подножья, за стеной домов, выходящих на набережную, я вижу кварталы Байгии — старого нижнего города («байта» — по-португальски — «низ»), уже пронизанного ослепительным солнцем, и отливающие чернотой движущиеся фигуры. Да и рядом с нашим домом, в аллее пальм, началась утренняя жизнь. Там, прямо на песке, на скамейках, спали люди — они встают, идут к берегу, ныряют в отливающую бензиновой радугой воду, стирают бельишко, ковыряются в мусорных баках — и исчезают, растворяясь в проснувшемся городе...


Пешком по Луанде

Дорога из нижнего города в верхний проходит по улицам, всегда забитым народом. Казалось бы, будний день. Иссяк поток машин из порта и в порт, втянули в себя рабочих и служащих аэропорт, банки, магазины. Пробежали стайки школьников в белых халатиках. Но едва выйдешь из подъезда своего дома, как тебя окружает толпа мальчишек и взрослых мужчин, которые наперебой кричат: «Амигу! Амигу!» (Амигу (порт.) — друг; сейчас употребляется как обращение к незнакомому человеку. На толкучках имеет также смысл: «Дай!») — предлагая купить сигареты, часы, шампунь, пластмассовые стулья, кока-колу, тоник — и еще бог знает что, но все импортное, чужое. (Право, эта бурная, варварская торговля не раз заставляла меня вспомнить сегодняшнюю Москву с поправкой, конечно, на местные условия. Впрочем, были и другие поводы для аналогий, тоже невеселые, о коих, думаю, читатель, знающий нашу сегодняшнюю жизнь, без труда догадается.) Я заметила, что среди уличных торговцев не было женщин. Они независимо проходили сквозь толпу, стройные, с тяжелой ношей на голове и с ребенком, привязанным широким платком к спине, или сидели молча у подъезда, ожидая покупателей. Достоинство, с которым держались женщины в отличие от мужчин, бросалось в глаза. Порой они расставляли баночки пепси и бутылки пива в какой-то явно осмысленной комбинации, и тот, кому надо было знать, знали: здесь можно получить и другие услуги.

Старые улочки Луанды... Когда-то они наверняка были очень красивы — разноцветные особнячки с кружевами решеток на дверях и окнах, скрытые за зеленью пальм; четырех-пяти-этажные дома с галереями лоджий. И сейчас встречаются в городе такие островки — на фронтонах некоторых особняков еще сохранились медальоны из белых и синих изразцов: корабли под парусами, рыба играет в волнах, солнце над морем. Это штрихи прошлой Луанды, той, которую, как вспоминают старожилы, мыли по ночам, чтобы утро она встречала свежей. Сейчас многие особняки обветшали, стены домов покрыты копотью и грязью, с балконов свешивается нехитрое бельишко, мусор лежит неубранный, и помойки, помойки на каждом шагу. На остановках автобусов (они ходят редко) — тучи людей. Я не раз видела, как люди лезли в подошедший наконец автобус. Измученные жарой и ожиданием, они высаживали окна и зверели от сознания, что могут не сесть...

Уже какой год в стране идет война. Беженцы со всех концов Анголы переполнили Луанду. Если раньше в столице жило около 300 тысяч человек, то сейчас — до двух миллионов. Не хватает рабочих мест — фабрики и заводы работают с перебоями или закрываются совсем. Много инвалидов — на колясках, на костылях, молодые парни, пострадавшие в войне, — они подорвались на «гуманных» минах. Живы, но калеки.

Очень часто в городе не бывает света и воды. Электроэнергия поступает в столицу с электростанции Камбамбе, построенной на реке Кванза в 50-х годах. Вода — по водоводу с реки Бенгу. И нередко эти важнейшие для столицы магистрали взрывают унитовцы. Нет света — и отключены кондиционеры, и задыхаются в своих домах люди; вечером в такие дни горят окна лишь некоторых гостиниц, офисов и банков — там, где стоят свои генераторы. Оборудование той же водопроводной системы очень старое, но замены нет — и рабочие каждый день копаются на глиняной площадке посреди города, пытаясь восстановить водоснабжение. А нет воды — нет чистоты в городе, нет зелени, нет фонтанов — ни одного! И это в городе, где днем жизнь замирает, пережидая духоту... Вот и склоны красных холмов, до которых я добралась, — совершенно голые, лишь отдельные полузасохшие деревца напоминают о том, что когда-то здесь шумела роща и прохладные тропинки вели наверх, к беленой стене кладбища Санта-Круш — Святого Креста — с часовенкой при входе.

Ворота открыты. Чистая дорожка ведет в глубь кладбища. По обеим сторонам ее — склепы. Заглянуть в них нетрудно — многие без дверей, обшарпанные. Внутри нары в три яруса. На них стоят гробы из темного дерева с позолотой. Это фамильные склепы португальцев, прошлый век. Сделаны гробы, вероятно, из черного дерева — оно не гниет. (В Анголе много ценных пород деревьев, и португальцы в свое время наладили их добычу и экспорт. Но сейчас районы, где произрастают эти деревья, заняты УНИТОЙ.)

Проходя по боковой дорожке, проложенной в цветущих кустах олеандров, всматриваясь в надписи на камнях (здесь хоронят и сейчас, но редко, кладбище маленькое), я услышала обращенный ко мне вопрос:
— Который час?
Передо мной стоял высокий молодой анголец в красной рубашке. Представился:
— Жозе.

Жозе неплохо говорил по-русски, и я, естественно, спросила, откуда он знает язык. Жозе рассказал, что учился в Центре русского языка здесь, в Луанде, где преподавала професора Ирина (сейчас этот Центр почти свернул свою работу); знает еще английский, немного немецкий и, конечно, португальский. С работой плохо — работает кем придется. Голос у него был грустный, башмаки стоптанные — наверно, он не первый раз рассказывал свою историю в надежде на помощь...

Я вышла за ворота кладбища, присела на каменную скамейку среди деревьев — первый маленький оазис для отдыха, встретившийся мне на пути. Слева шумел многоэтажный верхний город, справа тянулся фешенебельный район Мирамар — район особняков и посольств, чистый, с зеленью деревьев, а передо мной, глубоко внизу, лежал нижний город и синела на солнце бухта, вызывая в воображении старинные парусники, что вошли в ее воды много веков назад... Их появлению город был обязан своей историей.

Мое созерцательное настроение было неожиданно прервано. Рядом со мной остановилась машина, и светловолосый водитель открыл дверцу.
— Садитесь.
Человек был мне незнаком, я вообще еще никого не знала в городе, и потому пыталась отказаться.
— Садитесь, — настойчиво повторил мужчина и добавил: — Не искушайте судьбу...
Я поняла: в этом городе европейцы, особенно женщины, пешком не ходят. Так закончилась моя первая прогулка по улицам Луанды.

Три статуи Иисуса

История возникновения Луанды отображена отчасти в прекрасных изразцовых панно, что покрывают стены круглого зала в здании Национального банка Анголы. Вообще это здание — одно из самых красивых в Луанде. Его построили португальцы, и анфилада колонн, окружающая его, старинные фонари, тротуар, выложенный плиткой, — весь облик, благородный и несуетный, переносит тебя во дворцы португальских грандов... Но войти в это здание, чтобы осмотреть и сфотографировать знаменитые панно, оказалось непросто. Впрочем, другого я и не ожидала: сегодня в Луанде много запретов.

После долгих телефонных переговоров вахтера, молодой анголки, с «верхними людьми» — начальниками, девушка, наконец, сказала:
— Если настаиваете на фотографировании, пишите письмо, платите деньги. Здание банка и эти картины только недавно восстановлены португальскими реставраторами, это нам очень дорого стоило...

Мы — я была с Юрой, он выступал в роли переводчика — отказались от съемки и в сопровождении охранника в голубой военной форме, с автоматом в руках вступили в круглый зал, под своды его колонн. Шесть огромных, во всю высоту зала — до балюстрады — мозаичных панно, выложенных синими, голубыми и белыми изразцами, заполняли стены. Картины соединял фриз с изображением фигур, ангелов, крестов и длинной надписью на старопортугальском языке. Вся композиция была посвящена португальским мореплавателям прошлого, их открытиям и освоению новых земель.

...Парусники с раздутыми парусами бегут по волнам. Один из них пристает к берегу. Португальцы стоят возле бухты, а за их спинами возвышается крепость (похоже, та самая, что стоит и сегодня на зеленой горе). Вот король принимает прибывших из Африки: португалец что-то докладывает королю, позади него африканцы, на переднем плане дары — чаши, браслеты, бивень слона... Священник, в окружении монашеской братии, ставит крест. Португальцы строят город: у одного в руках карта-план, другой протягивает чернокожему какое-то растение, на стапелях закладывают новый парусник... Португальцы в широкополых шляпах, длинных плащах, ботфортах; лица у них — мужественные и доброжелательные. Африканцы — полуголые — смотрят на пришельцев добродушно, но с выражением настороженности и почтительности.

Известный английский исследователь Бэзил Дэвидсон в своей книге «Открытие прошлого Африки» также подтверждает доброту и сердечность отношений, которые поначалу складывались между португальцами и жившими на западных берегах Африки племенами. В то время, когда экспедиция известного португальского мореплавателя Диогу Кана прибыла в устье реки Конго, а было это в 1483 году, на территории современной Анголы существовало два больших государства — Конго и Ндонго; правитель последнего носил титул «нгола». Португальцы в Конго — есть такая версия — перепутали его титул с названием страны, так появилось название Ангола. Диогу Кан был гостеприимно принят правителем Конго, короли — португальский и конголезский — поддерживали впоследствии дружеские отношения, заявляя, что они друзья и братья. В начале XVI века португальские миссионеры появились при дворе правителя Ндонго и обратили его в христианство.

Но идиллия, если она и существовала, длилась недолго. Уже в 1536 году король Конго Аффонсу в письмах королю Португалии слезно умолял воспрепятствовать работорговле...

Трудно сказать, кто первый стоял у истоков этой позорной в истории человечества страницы. Может быть, это был Антау Гонсалвиш, чей маленький кораблик еще в 1441 году вошел в тропические воды и вернулся с несколькими черными пленными — рабами. А может быть, африканские вожди, которые, желая заработать деньги на оружие и предметы роскоши, а также угодить португальцам, стали продавать им людей в рабство. Португальцам же требовалась дешевая рабочая сила для обработки плантаций (они сразу поняли, что это богатая земля, здесь хорошо растут кофе, сахарный тростник, сизаль, масличная пальма), требовалась и для будущих колоний в Бразилии, куда уже успели добраться отважные португальские мореходы и конкистадоры. Как пишет автор книги «Открытие прошлого Африки», король Аффонсу совершил роковую ошибку, развязав войну с соседями, чтобы иметь больше пленных — рабов. Когда он понял это, было уже поздно: набеги стали совершать и другие африканские вожди, и сами португальцы. За португальскими солдатами шли переселенцы. Государство Ндонго трещало по швам... Конец независимости государства Конго пришел вместе с жестокой битвой и смертью короля Антониу I, его отрубленную голову вместе с короной привезли в Луанду...

История сохранила имя королевы Нзинги, участницы многих событий, свершавшихся на земле современной Анголы в то время. Нзинга Мбанди Нгола прожила долгую жизнь (1582-1663), правила 40 лет, из которых 31 год провела в войнах с португальцами и их союзниками. Ее называли бесстрашной амазонкой... Все необычно в судьбе этой женщины, дочери правителя Ндонго и его наложницы. Она мстит брату за смерть своего сына, убитого им как возможного претендента на престол; принимает христианство из дипломатических соображений! Став принцессой донной Анной, принимает, чтобы через два года вернуться к прежней вере и вновь, уже под конец жизни, опять стать католичкой. Создает коалицию африканских племен для борьбы с португальцами, атакует португальские форты и чудом избегает плена. Завоевывает государство Матамба к северо-востоку от Ндонго и в этом ей помогают воинственные орды жага, чьи обычаи, в том числе каннибализм, принимает королева Нзинга. Предпринимает совместные военные экспедиции с голландцами против португальцев и как неизбежное зло воспринимает необходимость подписания мирного договора, до последнего отказываясь признать себя вассалом лиссабонского монарха...

Миссионер-капуцин Дж. Кавацци, проживший почти 20 лет в Западной Африке и бывший одно время духовником Нзинги Мбанди Нголы, оставил интереснейшее «Историческое описание трех королевств: Конго, Матамба и Ангола», в котором немало страниц отводит жизнеописанию «африканской Жанны д'Арк». «Среди всех негров, с которыми мне приходилось беседовать, — пишет Кавацци, — я не встречал ни одного, который благородством души или мудростью правления превосходил бы эту королеву...»

Имя королевы Нзинги и сейчас — символ борьбы за независимость. И уже никто не вспоминает, что королева торговала рабами и что, воюя, стремилась обрести контроль над основными работорговыми путями. Королева была дочерью своего времени. Как, впрочем, и Ана Жуакина, Черная Жуакина, знаменитая торговка рабами. Ее изящный, ныне полуразвалившийся, трехэтажный дворец стоит на самой старой улице города — Rua Direita — Правой улице (многие улицы Луанды носят такие же названия, как в Лиссабоне). Сейчас «дворец» густо заселен, детишки ползают в пыли, на ступенях лестницы, а когда-то он поражал современников пышностью убранства. В подвалах же его томились невольники в кандалах, скованные цепями. Подземными ходами их выводили к морю и загоняли в трюмы кораблей, отправляющихся через Атлантику.

«Это беда для нас», — писал король Конго ГарсияV в 1641 году, имея в виду работорговлю. Призывы к африканским племенам — объединиться и сообща положить конец этому злу — успеха не имели. Многие европейцы противились продаже оружия африканцам, считая, что с оружием они опаснее, чем без него. Но и тут не было единогласия. Любопытно и весьма актуально признание некоего голландца, сделанное в 1700 году и приводимое в книге Б.Дэвйдсона. Смысл его заключается в следующем: мы продаем африканцам оружие в неограниченном количестве и тем самым вкладываем им нож в руки, который они со временем направят на нас. Но если мы не будем этого делать, это сделают другие европейские страны, ведь торговля оружием — самый выгодный вид торговли.

Португальская колонизация Анголы завершилась практически лишь в начале 20-х годов нашего века. Но бумеранг, запущенный в конце XV столетия, уже возвращался...

В 1961 году восстание в Луанде под руководством МПЛА положило начало освободительной войне. После антифашистской революции в Португалии португальское правительство заключило соглашение с руководством национально-освободительного движения о предоставлении Анголе независимости. 11 ноября 1975 года было провозглашено создание Народной Республики Ангола (сейчас — Республика Ангола). Но мир в этой истерзанной стране не наступил: интервенция южноафриканцев, военная помощь Кубы и СССР правящему режиму МПЛА (я видела бывший лагерь кубинцев под Луандой, теперь в нем живут ангольцы — этакий табор с печкой у ворот, а рядом, на шесте, уже пожелтевший портрет Че Гевары), яростное противодействие УНИТЫ нынешней власти, которое привело к гражданской и междоусобной войне...

Португальцы покидали Анголу в начале 70-х годов. Корабли уходили переполненные, имения и дома продавались за бесценок. Да, жизнь, похоже, мстила за прошлое, но мстила тем, для кого Ангола была уже родиной.

Как-то меня познакомили с португальцем Фернандо Коррейа. Мы сидели в китайском ресторанчике, и сквозь открытый проем двери видели темный силуэт крепости, очерченной огнями. Легкое белое вино, креветки в ананасовом соусе, красный свет плетеных фонариков — обстановка располагала к дружескому и обстоятельному разговору. Фернандо и его жена Зикки, тоже португалка, люди живые, разговорчивые, эмоциональные, рассказывали о своей жизни.

...Оба они родились в Анголе. Отец Фернандо приехал в эту страну подростком. Фернандо учился в школе вместе с ангольцами, и никогда, вспоминает он, не возникало расовых конфликтов. «Мы просто не задумывались, кто есть кто, — говорит Фернандо. — Впервые с дискриминацией я столкнулся в ЮАР, когда приехал туда учиться. Как-то после лекций мы с товарищами, тоже белыми, присели в скверике отдохнуть. Вдруг подбегает полицейский с дубинкой, гонит нас, не положено вам здесь сидеть, говорит он, это сквер для черных...»

В 1975 году Фернандо и его семья пережили много страшных дней. Фернандо даже выбросил свой пистолет в океан, боялся: за хранение оружия могли расстрелять на месте. Да и как было жить, когда власти говорили: «Видите дом? Если там живет белый, приходите и занимайте его». Они уехали в Португалию. Фернандо стал бизнесменом, мотается по всему свету, но его постоянно тянет на родину.

— В Португалии, — говорит Фернандо, — люди очень замкнутые, суровые, неподвижные. Уезжают за 50 километров от дома, а прощаются, будто пускаются в путешествие вокруг света. Мне тесно там. Если бы нам с женой предложили выбрать страну для постоянного проживания — при условии, конечно, что будут обеспечены личная безопасность и возможность естественного продвижения по жизни, то есть свободного занятия бизнесом, мы бы выбрали родину Анголу.

Не знаю, скоро ли Фернандо захочет да и сможет навсегда вернуться на родину. Мне вспомнилась история одного инженера-мулата. Случилась она недавно. Он работал в ангольской самолетной компании «ТААГ» (к слову, ее фирменный знак — голова черной антилопы, редчайшего представителя ангольской фауны) и не умел ничего не делать. Нет, это не про него ходит анекдот в Луанде: сидит человек под развесистыми листьями банана и ждет, когда плод упадет ему в руки. Ему говорят: чем так сидеть и ждать, лучше налови рыбки, продай. А зачем? — спрашивает. Получишь деньги — купишь спининг, потом лодку, а там и катером обзаведешься, людей наймешь. Разбогатеешь — ничего делать не будешь, и тебе будет хорошо. Человек отвечает: а зачем? Я и так ничего не делаю, и мне хорошо. Инженер же, получая мизерную зарплату, засыпал начальство разными проектами и усовершенствованиями, но все тонуло в трясине равнодушия. Наконец он плюнул и уехал в Португалию. Поступил работать на авиационную фирму. Потом открыл свое дело, пошло хорошо. Да так хорошо, что компания «ТААГ» пригласила его к себе как иностранного специалиста с окладом, о котором головастый инженер и мечтать в прошлом не мог...

Фернандо грустно улыбнулся, выслушав эту историю, ничего не ответил и начал рассказывать про своих родственников, что остались в Анголе — двоюродных сестер, братьев.
— У нас семья многорасовая, — говорит он. — Есть негры, есть мулаты. Вот наступит мир, и снова заживем одной семьей...

Как же все-таки все перемешалось в этой стране... По официальным данным, 96 процентов ее населения — народы языковой семьи банту. Но на каждом шагу в Луанде встречаешь людей смешанной крови: мулатов (белый и негр), квартеронов (мулат и белый), кабриту (квартерон и белый), русо (кабриту и белый). Рассказывают, что португальцы охотно смешивались с африканцами: португалки не выдерживали местного климата, быстро старели. И все эти люди — разного цвета кожи — говорят на одном языке. Португальском. Причем очень чистом. И обычно придерживаются одной веры — католической. Я не раз заходила в церкви — и в самую большую в городе, церковь Святого семейства, и в самую, как говорят, древнюю, что на косе, и меня всегда приятно поражала чистота, царящая на церковном дворе, и ухоженная зелень, и цветущая буйным малиновым цветом жакаранда. В церкви — тишина, покой, прохлада, а на церковных скамейках сидят принаряженные темнокожие люди. Словно сошла на них божья благодать, и они оставили за стенами церкви свои крики «Амигу! Амигу!»

...Земля, где обосновались португальцы, называлась «Место, где жили люди» — Луанда: Люди жили, но города не было. Африканцы смотрели на Луандийский залив глазами земледельцев и скотоводов, но для португальцев-мореплавателей эта бухта оказалась находкой. На берегах ее они и начали строить город.

Та Луанда, которая существует сегодня, практически вся построена португальцами. Особенный размах строительство получило в 60-х годах нашего века. Португальские строители ценятся во всем мире — ив Луанде они показали свое искусство. Дома опоясывают утопленные лоджии — чтобы не проникал прямой свет, нижние этажи обычно отведены под магазины и офисы, здания построены с учетом розы ветров, чтобы легкий ветерок всегда гулял по комнатам. Отлично использован холмистый рельеф — город красиво смотрится с бухты, и, в свою очередь, со многих точек города видна прохладная синева воды. Остается пожалеть, что некоторые высотные здания, начатые португальцами, стоят сегодня темными немыми недостроенными громадами, что многие лоджии закопчены (обитатели этих домов порой разводят там костры), что некогда прелестные особнячки тонут среди хлама улиц.

...На Правой улице, недалеко от дворца Черной Жуакины, стоит удивительное здание — Железный дворец. Ему уже около века. Кто создал сие произведение искусства, доподлинно неизвестно. И это придает некую загадочность дворцу, возведенному из железа, чугуна и металлических пластин.

Высокая лестница с ажурными перилами ведет на веранду, которая — на высоте второго этажа — ограждена сотканным из железа кружевом. Тонкие металлические колонны поддерживают сооружение, создавая своей устремленностью ввысь впечатление легкости, воздушности. Филигранный фронтон, кружевные украшения арок, фонарей, гребня крыши — не чувствуешь тяжести и холода металла. Только изящество, пластичность и прозрачность... Во всем здании и его деталях угадываешь легкое влияние Востока. Искусствоведы определяют этот стиль как типичный эклектизм конца XIX века, а все сооружение относят к так называемой «железной архитектуре», расцвет которой приходится на вторую половину прошлого столетия. Португалия не обладала развитой металлургией, и в ее колониях строили в основном из камня и местных материалов. Попытки установить имя создателя дворца пока не принесли успеха. До сих пор не расшифрована даже надпись на металлических пластинах — название компании-изготовителя. Есть только версия: здание было построено на фабрике Густава Эйфеля — знаменитого конструктора Эйфелевой башни. Говорят, что этот дом служил павильоном на выставке-ярмарке 1900 года в Париже, а потом его демонтировали и отправили морем на Мадагаскар, бывший тогда французской колонией. Но в пути разыгралась сильная буря, и корабль вынужден был стать на якорь в Луанде. Груз продали на аукционе, его, кажется, купил какой-то португалец — и вот благодаря счастливому стечению обстоятельств Дом Эйфеля (так называют его в Луанде) стал на вечный прикол на старинной улочке нижнего города.

Как, казалось бы, должна Луанда гордиться творением человеческих рук... Куда там! На Железный дворец больно смотреть: того и гляди рухнет. Сад, куда выходит веранда, пальмы, трава — все захирело...

Конечно, можно понять ангольцев, когда они заявляют: «У европейцев нет проблем. Сыты-одеты, крыша есть, что еще? А у нас: война, родственники в провинции, нищета...» — так говорил мне один молодой анголец (фамилию просил не называть, боится потерять работу), получающий как экскурсовод 500 тысяч кванз в месяц, это около 5 долларов. А килограмм хорошего хлеба стоит 75 тысяч кванз, килограмм риса, одного из самых дешевых продуктов, — 30 тысяч и дешевле, а килограмм мяса — 600 с лишним тысяч кванз. И кванза с каждым днем худеет... Неудивительно, что вопрос, как прокормить семью, для него несравнимо важнее, чем — как сохранить, к примеру, Дом Эйфеля. И все же, все же...

Три больших одинаковых скульптуры Иисуса, раскинувшего, как на кресте, руки, поставили португальцы лет 300 назад в трех точках своих владений: в Лубанго, на юге Анголы; в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, и в самом Лиссабоне. Взоры ангольской и бразильской скульптур, естественно, устремлены на Иисуса в Португалии...

Думаю, наступит время, когда Ангола и Португалия, объединенные долгой общей историей, придут — на новом витке развития — к новым и очень тесным контактам. Они нужны друг другу.

Экваториальные грозы

Я видела Иисуса в Лубанго.
Лубанго — город, лежащий на юге Анголы, на краю плато Уила, в горах Серра-да-Шела. Рядом с Лубанго расположена гора Тундавала (2703 м) — самая высокая точка Анголы. Около 800 километров отделяют эти места от Луанды, и попасть туда можно только самолетом.

...Взбегаю по металлическому грузовому трапу прямо внутрь Ил-76. Самолет забит тюками, ящиками, машинами. Одна машина для госпиталя, другие — частные. Остальной груз — продукты: рис, фасоль, макароны, сахар. Экипаж — 7 человек, командир — Сергей Дмитриевич Трушевич. Пока завершается погрузка, я, усевшись в кресло второго пилота, просматриваю листок расчетов — высоты, скорость, скорость ветра, расстояние, давление... Что ждет нас в этом полете?

На борт этого грузового самолета я попала благодаря все тому же «Юралексу». Эта фирма занимается самолетными перевозками в Анголе, родственные предприятия есть в Бельгии и в Москве. Они координируют свои усилия, фрахтуют самолеты, и летные экипажи из Москвы, Магадана, Ташкента, Минска бороздят небо над страной, где практически нет дорог и где в районах военных действий ждут продовольствие как манну небесную. Иногда — в прямом смысле слова. Дело в том, что в этих самолетных перевозках принимает участие «Экспарк» (Когда в Луанде я впервые услышала «Экспарк»... «Экспарк», в памяти всплыли события, о которых писал наш журнал. Еще не было и быть не могло фирмы «Экспарк», но были люди — инженеры, опытные парашютисты, альпинисты, которые отрабатывали идею десантирования с воздуха. Альпинисты прыгали на вершины Памира, тогда, к сожалению, не обошлось без жертв. Потом удачные и многочисленные работы по десантированию тяжелой техники проводились в Арктике. Долог и труден был путь к работе «Экспарка».), где работают мастера высокого класса по десантированию грузов. Со старшим команды парашютистов Геннадием Захаровичем Волковым я познакомилась однажды на базе под Луандой, где живут летчики.
— Сегодня у меня первый выходной, — сказал Волков, — за пять месяцев работы. И улыбнулся.

Волков учился в Рязанском воздушно-десантном училище, получил специальность по десантированию тяжелой техники, мастер спорта, совершил 5 000 прыжков с парашютом, ушел в отставку в звании подполковника — и вот он в «Экспарке», в Анголе. А начинал свою рабочую жизнь трактористом в Татарии, где родился...

— Работаем на Ил-76, — рассказывает Волков. — Я как инструктор готовлю с товарищами груз для сброса на парашютах. Экипаж самолета сбрасывает его с высоты 7 000 метров — ниже опасно, подстрелят, — в круг диаметром 300 метров...
— И попадает?
— Как в яблочко. Даже стекло — пиво, медикаменты и прочее — не бьется. Бросаем туда, где люди голодают, окруженные отрядами УНИТЫ...

Но это не прежняя советская безвозмездная помощь «развивающимся государствам Африки». Правительство Анголы платит за эти полеты. Я сама слышала, сидя в офисе «Юралекса», переговоры:
— Пришло подтверждение оплаты? Нет? Значит, полеты на сегодня отменяются...

На заработанные деньги фирма «Юралекс» создала для своих сотрудников вполне сносные условия для жизни и работы. В фирме человек 30 (если считать и членов семей), все люди молодые — от 30 до 40 лет, многие со знанием языков, английского и португальского, есть свой врач и свой повар (они обслуживают базу летчиков). Фирма имеет свой магазин, свои автобусы, содержит двух учителей в посольской школе и, как последнее достижение, о котором мне говорили с гордостью, — установили в квартирах сотрудников генераторы, а это значит — всегда есть свет и работает кондиционер, даже когда многие дома в Луанде погружаются в темноту и люди задыхаются в липкой духоте. У каждого сотрудника — машина и рация. И потому все и каждый знает, кто куда едет и чем занят в данную минуту. Я не раз слушала эти переговоры.
— Алексей, Леша. Говорю с базы.

У одного из летчиков высокая температура. Подозреваем малярию.
— Еду.
— Миша, Михаил. Как дела с горючим для «Экспарка»?
— Сообщу через полчаса.
— Андрей, Андрей. Где находитесь?
— Везу экипаж на базу. Отдыхать.
— Юрий Алексеевич, Юра, у нас отказал генератор. Задыхаемся.
— Сейчас приеду.
— Саша, ты рядом со школой?
— Да. Детей привезу.

Саша, вице-президент «Юралекса», человек достаточно молодой, чтобы его называли просто Сашей, а не Александром Евгеньевичем. Саша окончил Киевский университет, три года работал в Мозамбике переводчиком, потом в Москве в издательстве «Прогресс» занимался португальской литературой, теперь вот уже несколько лет в Анголе. Его глубокий интерес к истории и этнографии вообще и этой страны в частности оказался для меня бесценным. Тем более что Саша охотно делился своими знаниями, и ответ на каждый мой самый обычный вопрос перерастал в интереснейшую лекцию. Помню, мы сидели как-то в новом ресторане «Мутамба». Я спросила, что означает это слово. Оказалось: название площади, на которой стоит ресторан, а площадь названа в честь раскидистого дерева мутамба, а вообще-то хозяйка, владелица этого ресторана, некая Флора, сестра ангольского миллионера — такие в стране тоже есть, и их немало, — и жена знаменитого художника, с которым Саша меня непременно познакомит. Но, как ни странно, гуманитарное образование не мешало Саше быть четким, придирчивым, даже педантичным в работе с бумагами, счетами и прочими.

— Вы не скучаете? — Вопрос командира корабля вывел меня из состояния задумчивости.
— Взлетаем...
Я уступила кресло второму пилоту. Сергей Дмитриевич сел за штурвал. Промелькнули и скрылись из вида красные холмы, бело-серые крыши Луанды, синяя бухта... Поплыла серо-желтая земля, прорезанная сухими руслами рек. Нет, вот одна — полная, широкая, темная, в зеленых берегах. Это — река Кванза, я еще побываю на ней. Край земли и край океана соединяются в таком знакомом рисунке, что кажется, будто перед тобой гигантская географическая карта...

Летим на высоте более 7 километров. Справа появляются белые облака. Они сгущаются, становятся все плотнее, вот это уже серо-черная клубящаяся масса. На экране локатора, укрепленного перед штурвалом пилота, ходит светящаяся стрелка. Она часто вспыхивает яркими точками. Там грозы.

— Экваториальные грозы, — рассказывает Сергей Дмитриевич, особенное и страшное явление летней Африки. Теплые потоки воздуха расходятся от экватора в разные стороны, поднимаются вверх, и на большой высоте — до 12 километров — рождаются грозы страшной силы. Их приходится обходить стороной, бывает, делаешь крюк до ста километров, а то и вовсе возвращаешься. Не дай Бог попасть в такую грозу, даже задеть ее...

А гроза приближается. Облака, кажется, подступили совсем близко.
— Не бойтесь, — говорит Сергей Дмитриевич, чувствуя мое напряженное молчание, — до этой грозы 20 километров.
Но ведь слева — горы, прикрытые легким туманом, и надо идти по этому узкому коридору, между грозой и горами, и отклониться нельзя еще и потому, что могут стрельнуть с земли...
— Скоро пойдем на снижение, — успокаивает командир, — покажу вам Иисуса.

Белая точка на высоком каменном уступе растет, с каждой секундой приобретая очертания человеческой фигуры с широко раскинутыми руками. Белый крест, с помощью которого — среди прочего — португальцы покорили Анголу...

К самолету уже бежит народ, подъехал грузовик, цепочка военных окружила аэродром. Началась разгрузка. Несколько молодых ангольских парней, гражданских, копаются в остатках кетерингов, самолетных завтраков, вынесенных кем-то из экипажа... Возле самолета бродит стая собак, радист Николай Колотин, рыжий веснушчатый парень, не выдержал: кормит их хлебом.

Я хочу выйти за пределы аэродрома, пока идет разгрузка-погрузка, чтобы найти лучший ракурс для съемки фигуры Иисуса. Хотя, конечно, он очень далеко.
— Не ходи, — останавливает меня Галя, моя новая самолетная знакомая, — могут ненароком пристрелить.

Галя летала в Луанду по делам и сейчас вернулась домой. Оказывается, они с мужем преподают в педагогическом институте Лубанго, живут здесь уже четыре года. А сама родом из Алма-Аты...
Забавные порой бывают встречи. Приехать в Африку, залететь на 15-й градус южной широты — и здесь познакомиться с Галей из Алма-Аты, которая тоже кончала МГУ...

Хотя ничего удивительного в подобной встрече нет — русских в Анголе довольно много, правда, несравнимо меньше, чем в недавнем прошлом. Торгпред России Николай Николаевич Кранов рассказывал мне при встрече в Луанде, что только в столице российских граждан человек 500, да еще наши рыбаки из Калининграда приходят-уходят, их чуть больше.

Появилось, и немало, частных предпринимателей, наши врачи (было 200, сейчас — 80) и преподаватели работают в самых разных точках страны. Сейчас подписан контракт с «Якуталмаззолотом» о совместной добыче алмазов в Катоке — жди нового притока наших людей. Хотя ангольцы платят плохо, с перебоями, хотя идет война — наши отсюда уезжать не хотят. Почему? Вам, читатель, наверно, и так ясно.

Вот и Галя подтвердила: пока уезжать не собираются. Под рев мотора на правах старожила она рассказывает мне о Лубанго.
— Это курорт в сравнении с Луандой, — кричит она, — видите, какая зеленая трава вокруг аэродрома.

И впрямь: зеленые горные склоны радуют взор, привыкший уже к красно-желтой выжженной земле. Город лежит в котловине между горами, и португальцы строили его как курорт, строили на века — хорошие дома, водопровод, канализация. Земля богатая, давала два-три урожая в год. Сейчас... сейчас, вот разгружают продовольствие.

Вижу, как на аэродромное поле въезжает грузовик и человек в военной форме чуть ли не хватает Сергея Дмитриевича за грудки, требуя погрузить в самолет машину.
— Мне еще в Намиб, груз брать, — отбивается командир.
А тем временем у самолета собралась огромная толпа. Женщины с тюками и корзинами, голые дети, старик с двумя петухами; молодой анголец держит на привязи черного козла...
— Скорее в самолет! Запритесь в пилотской кабине, — кричит мне Сергей Дмитриевич, а сам шагает навстречу настороженно молчащей толпе.

Остальное я вижу и слышу уже из пилотской кабины. Не вняв увещеваниям командира, толпа штурмом захватила самолет, и металлические переборки долго сотрясались от рева, криков, ударов. Потом все смолкло, чтобы через минуту вспыхнуть с новой силой: в самолет поднялись военные с автоматами. Они выталкивали взашей тех, кто послабей, и дикие проклятия неслись со всех сторон.

Сергей Дмитриевич пришел в кабину мокрый, взволнованный, долго молчал, потом сказал:
— Самовольный захват самолета. Все. Больше без охраны не полечу.
Нищая, несчастная, потерянная страна. Нищие, несчастные, потерянные люди...
Полет продолжался. Я ушла в кабину штурмана, чтобы дать командиру возможность прийти в себя. Его руки, лежащие на штурвале, еще подрагивали от пережитого.

Штурман Анатолий Пастушенко показал проложенный на карте дальнейший маршрут. Прямо через горы и плоскогорья, потом разворачиваемся над океаном — и вот он, Намиб, город на берегу. Самый волнующий момент полета — выход в океан. Штурман сидит в застекленном фонаре — блистере, и обзор — почти круговой. Такое впечатление, что стоишь над Атлантическим океаном, безбрежным, бескрайним...

Потом проплыла крепость на берегу, стадион (и было видно, как футболисты гоняют мяч), четкие кварталы города Намиб. Загружались под охраной автоматчиков. Чрево самолета наполнилось мешками с соленой рыбой, но никто из сидевших в самолете (малая часть толпы из Лубанго) не вышел размяться. Так и сидели на своих мешках, в темноте, в духоте, дыша мерзким запахом рыбы. Только одного голыша снял с лестницы радист Николай: тот пописал прямо у самолета и снова был возвращен матери.

Из-за происшествия в Лубанго мы задержались. 19 часов, а взлетная полоса в Намибе уже в огнях. Здесь темнеет очень быстро, и через 15 — 20 минут наступит ночь. В кабине штурмана зажегся свет над столиком, где лежат расчеты. Бегают световые точки приборов. На локаторе отчетливо видно: темный океан и желтоватая земля с клочьями облаков. Летим над океаном. Облака над землей густеют и вспыхивают электрическими разрядами. Отрываю глаза от локатора, смотрю в блистер. Справа, над землей — фантастическое зрелище! Кипение черно-белых облаков, пронизанных световыми стрелами. Ночная гроза.

На подходе к Луанде Анатолий ловит картину побережья, и я вижу большую косу — полуостров Мусулу, нацеленную в океан, потом остров и малую косу с бухтой, на берегу которой стоит мой дом.

Таинственный каркадэ

Даже если его нет в природе, его следовало бы выдумать, — так решила я, покидая Анголу. Но — по порядку... Еще в Москве один мой знакомый, человек, много путешествовавший, попросил:
— Привезите мне, пожалуйста, каркадэ.
— Что?
— Кар-ка-дэ. То ли растение так называется, то ли уже напиток из него. Завариваешь — настой получается бордово-красный, вкусный, прямо-таки живительный. Мы пили его холодным. А продается как обычная заварка, на каждом шагу.
— А вы сами бывали в Анголе?
— Нет, но каркадэ привозили оттуда мои друзья.

Я записала в блокнот это странное слово и при первой же встрече с моими друзьями и новыми знакомыми в офисе «Юралекса» спросила, где поблизости можно купить каркадэ. Недоуменное молчание повисло в воздухе. Ни этого слова, ни чая из каркадэ никто не знал. А ведь эти люди живут в Луанде не один год.
— Для начала, — сказал Саша, — надо еще поспрашивать у своих.

В один из ближайших вечеров мы прогуливались по двору нашего посольства. Здесь эти вечерние прогулки своего рода ритуал: встречаются, чтобы пообщаться. Асфальтовый пятачок, волейбольная площадка, где носятся дети, у внутренней ограды — свалка старых холодильников, телевизоров, какого-то металлолома... В одном из помещений стоит телевизор, сюда в 7 часов вечера (по московскому времени — 9) стекаются люди послушать «Новости». Здесь же лежат подшивки газет (не очень, естественно, свежих), стоят сиротливо синие томики собрания сочинений В.И.Ленина... В этот день в «Новостях» сообщали о программной речи президента, но вдруг вырубился свет — и слова Ельцина поглотила темнота. Правда, вскоре где-то заработал генератор, и экран вспыхнул вновь.

Мы вышли во двор, в духоту вечера. Стойко пахло жилым запахом общежития, ветерок еле шевелил листья фигового дерева: вверху — зеленые, снизу желтые, красные, бордовые... Дети собирали опавшие листья и крупные, с куриное яйцо, темно-зеленые плоды.
— Вот пройдет дождь, и дерево все станет зеленым, — сказала Наташа, жена повара Вадима из «Юралекса». — Мы собирали фиги — не здесь, конечно, на природе — и варили из них компот. Очень вкусный, цвета черной смородины. А еще здесь растет лимонник, как трава — из него можно делать хороший тонизирующий настой...
— А каркадэ знаете?

Все стали припоминать местные травы и кустарники, но о каркадэ не слышал никто. Продолжать беседу на ботаническую тему было трудно: на дворе глазу не за что было зацепиться. Зато за высокой стеной, отделяющей двор от участка при офисе посольства, темнела густая зелень. Но туда вход был закрыт.

На следующее утро мы с Мариной поехали на рынок Сан-Пауло. Гурьба мальчишек бросилась на нас, как только мы вышли из машины... Протиснувшись сквозь толпу у первых рядов, где продавали все тот же набор привозных товаров, мы остановились у прилавка с овощами и фруктами. Здесь можно было оглядеться. За прилавками — полные матроны в длинных рубахах-платьях, девушки в джинсах и майках, с черным водопадом косичек; молодые женщины, словно запеленутые в кусок пестрой материи. На прилавках — темно-зеленые, похожие на большие груши, плоды авакадо; желтая, круглая, словно мелкий апельсин, — маракужа; папайя, гуаява, манго, ананасы, бананы... Рядом — фасоль, огурцы, зелень, маниока, похожая на большую бугристую картошку. Для ангольцев маниока то же, что для нас картошка и хлеб.

Наконец добрались до ряда, где продавались семена и травы. Торговцы сидели прямо на земле, и перед ними на подстилках лежали горки каких-то зерен, корешков, травинок, сухих стебельков, листиков. Оказалось, что одна трава от сглаза, другая — для рассеивания дыма, третья — для приворота. Мы так долго пытали торговцев незнакомым каркающим словом «кар-ка-дэ» (они, кстати, и произносили его с трудом, как какое-то неродное для их языка слово), что, право, неловко было уйти, ничего не купив. И мы купили брутуту — корень с ярко-желтым срезом; торговка уверяла, что тот, кто пьет настой из брутуту, никогда не будет жаловаться на печень. Может быть, и так, но все-таки не о том просил меня московский знакомый...

На Кенашиш, центральный рынок города, пошли уже просто для очистки совести. Рынок — большой, двухэтажный, крытый — был сплошь забит все той же пепси-колой, хотя название рынка было старинное, местное и означало «человек-рыба». Связано оно с легендой о неком человеке, который жил в пруду, когда-то существовавшем здесь, и заманивал людей в свое подводное царство...
Выйдя с рынка и стоя под поломанными часами у входа, я подумала, что пора начинать научный поиск таинственного каркадэ.

... Большое и довольно чистое здание Национального музея естественной истории внушало надежду. Но многие залы были закрыты. «У сотрудников свои проблемы», — пояснил молодой экскурсовод Салвадор Круш, высокий худой анголец, сидевший у входа с учебником биологии. Он любезно показывал нам многочисленные витрины с раковинами, и Лена, милая молодая женщина из «Юралекса», переводила его не слишком подробный комментарий. Здесь были собраны раковины-деньги — «зимбуш», раковины-пуговицы (сейчас предприятие по производству этих пуговиц не работает), раковины, которыми в провинции Намиб украшало себя племя мамуила... Одна витрина была отведена под коллекцию раковин Реналду душ Сантуша, который подарил ее музею в память о брате, известном писателе Антонио Жатинтосе.
— А сам-то коллекционер жив? — спросила я.
— Да, живет где-то под Луандой, — ответил Салвадор.
— А нельзя ли найти его?
— О, это очень трудно, но я попробую... — нетвердо пообещал Салвадор.

В эту минуту в зал впорхнула шумная стайка школьниц (вход в музей бесплатный), и Салвадор поспешил к ним. Сделав им строгое внушение, он — из доброго расположения к нам (так он сказал) — открыл запертые комнаты, и мы увидели обитателей подводного мира: рыбу-шар, рыбу-хирурга, гаропу, тунца, акулу... У стены стояли стенды с бабочками, и, Салвадор оживился, заговорил бойко и весело. Лена едва успевала переводить. Оказалось, что он — энтомолог, учился на Кубе, окончил среднее специальное заведение. Каркадэ он, конечно, не знал. Но обещал обязательно разузнать у своих коллег и тут же позвонить.
Больше Салвадора Круша мы не видели и не слышали.

Осечка с музеем еще не окончательно добила меня, и я попросила Юру съездить со мной в Ботанический сад. Говорили, что есть такой в Луанде и что там собраны всякие редкости.

... В это рабочее пасмурное утро народу в саду было мало. Только в беседке, полускрытой высоким кустом жакаранды с шапкой оранжевых цветов, кучковались бомжи. Садовник копался возле растений, рабочий тащил шланг. Дорожки были усыпаны листьями, сучьями, многие деревья выглядели засохшими. Из-за заборчика, огораживающего площадку с горшками, нас кто-то окликнул. Потом к забору подошел сухощавый пожилой человек. Познакомились. Это был Мартино Сарайво. Мартино сказал, что родился здесь неподалеку и, сколько себя помнит, помнит и этот сад; никуда не выезжал, кончил четырехклассную аграрную школу и всю жизнь работает здесь.
— Этот сад существует с 1945 года, а вот там, — Мартино махнул куда-то в сторону ограды, за которой ярко зеленели деревья, — более старый, маленький. Сейчас его приватизировали, а наш получает дотацию от государства, но она такая мизерная... С трудом содержим 15 человек, постоянные проблемы с водой... Если бы хорошо организовать дело, можно было бы много продавать, покупают охотно. Вот при португалах... — Мартино незаметно вздохнул.

Я огляделась. Нас окружали высокие кокосовые пальмы, раскидистые акации, эвкалипты... Прав, конечно, старый садовод: могло бы быть очень красиво и доходно.
— Какое тут в саду самое-самое ангольское дерево? — спросила я.

Мартино повел нас по тропинке в дальний угол сада. Там высоко над оградой поднимался толстый ствол, словно сплетенный у основания из многих мускулов, а в небе зеленела шапка листьев.
— Это мафумейро, его древесина идет на строительство каноэ, — сказал Мартино.
— А самое редкое растение? — мне хотелось подвести разговор к каркадэ.
— Ботсванская роза, — садовник подошел к невысокому кусту с широкими листьями, росшему неподалеку. — Цветы у нее обычно красные и белые, очень красивые. Но наша не цветет, уход нужен, — и Мартино Сарайво снова вздохнул.
О каркадэ старый садовник не слышал.

Мне оставалось заглянуть в гомеопатическую аптеку. А вдруг? Туда мы направились с Сашей — кажется, уже весь «Юралекс» включился в поиски... Аптека была маленькая, вся пропитанная терпким запахом трав. Продавец-анголец, выслушав нашу просьбу, стал доставать баночки, коробочки, пакетики. Но все они были импортные.
Саша, склонный к рассуждениям, стал думать вслух:
— Почему нас преследует неудача? Во-первых, в Анголе нет культуры чаепития. Кофе — да, еще недавно ангольский кофе знали во всем мире. Если каркадэ — лечебный чай, он, возможно, скрывается под другим названием. Во-вторых, утеряна культура серьезных ботанических исследований. Вот в прошлом веке здесь работал швейцарец Фридрих Вельвич — неподалеку есть улица его имени, да и аптека, открытая им, работает до сих пор... Так вот, в провинции Намиб он открыл растение, листья которого стелятся по земле и привлекают насекомых, растение питается ими. Оно теперь так и называется — вельвичия мирабилис. Думаю, что кто-кто, а этот исследователь флоры нам бы помог.

Пора было ставить точку. По дороге мы еще заглянули в супермаркет «Джумба» («Джумба», то есть «слон»; это слово обозначает также что-то большое, самое большое). Там было множество чаев: чай яблочный, смородиновый, лимонный — и все в пакетиках, все импортные. И никакого каркадэ.
Придется, думала я, огорчить моего знакомого: я везла ему лишь купленный в аптеке чай № 31, очищающий кровь.

P.S. Каково же было мое изумление, когда уже дома я порылась в своих запасах и нашла самодельный бумажный пакетик с сухими темно-красными лепестками, на котором рукой другого моего знакомого было написано: «Красный чай из Йемена». Но каркадэ ли это? История, теперь уже с географией, продолжалась.

Вернувшись в редакцию, я шепнула нашему ответственному секретарю, уезжавшему в Египет, таинственное слово «каркадэ» и с нетерпением стала ждать его возвращения. По приезде Николай Непомнящий положил мне на стол пакетик и торжествующе сказал:
— Гибискус из семейства мальвовых. Известно около 250 видов.
В пакетике лежали точно такие же лепестки, что и привезенные из Йемена.
— На каждом шагу в Каире продается, от пирамид до аэропорта, — улыбнулся Николай.

В завершение этой запутанной истории осталось добавить следующее. Спустя какое-то время выяснилось, что человек, заказавший каркадэ, оговорился — красный чай ему привозили не из Анголы, а из Эфиопии... Узнав это, я — уже без стеснения — протянула ему чай № 31, очищающий кровь.

К устью Кванзы

В тот день мы отправились в путь рано утром. Предстояло добраться до устья Кванзы — всего 70 километров по хорошему шоссе, построенному еще португальцами. Но дорога, как предупредил Юра, будет с частыми остановками: в пути есть что посмотреть. Потом я не раз ездила по этому шоссе и каждый раз удивлялась, как многое может рассказать о стране эта южная дорога, идущая берегом океана.

Был субботний день, и улицы Луанды, свободные от машин и людей, просматривались далеко. Тогда-то я впервые обратила внимание на пустые пьедесталы, стоящие на площадях. Оказалось, что многие скульптуры, поставленные при португальцах, были сняты после революции и теперь — так уверяли меня старожилы Луанды — находятся в крепости, бывшей до последнего времени историческим музеем. Увидеть их мне не удалось: в крепости стоял военный гарнизон, и на ступенях лестницы, ведущей на холм, сидели часовые с автоматами.

Зато на пьедесталы поднялись другие символы и фигуры: бронемашина, женщины — герои войны, какие-то игрушечные раскрашенные фигурки возле музыкальной академии. И, конечно, Вечный огонь в честь павших в войне, но — почти всегда — без огня... Однако самый большой, прямо-таки гигантский памятник — устремленные в небо серые бетонные раструбы (так, по крайней мере, восприняла я то, что должно было изображать знамена) — стоял посреди огромного пустыря, огороженного со всех сторон. Рядом с памятником торчала стрела экскаватора, лежали бетонные блоки.

Всю эту площадку в Луанде называют нашим словом — долгострой. Когда умер Агостиньо Нето, председатель МПЛА, первый президент Народной Республики Ангола, было решено возвести мавзолей, чтобы все желающие могли лицезреть лик вождя, и создать площадь парадов.

Нето умер в 1979 году, в Советском Союзе, и с тех пор все строится и строится мемориал. Однако время шло, и замысел менялся. Тело Агостиньо Нето хранилось в его бывшей резиденции под наблюдением наших врачей до тех пор, пока в 1993 году не состоялось его торжественное захоронение. Закрытый гроб был вставлен в саркофаг, облицованный малахитом, и сейчас находится в специальном помещении, где-то рядом с бетонными знаменами-раструбами, а может быть, под ними — сказать точно не могу: все, что связано с этим несостоявшимся мавзолеем, видимо, считается в Луанде государственной тайной. Даже в организации, которая возводит мемориал, (проект наш, строят ангольцы, мы оказываем техническое содействие) и куда я обратилась с просьбой разрешить посмотреть саркофаг, а также рассказать, что же там строится, ведь разворочена огромная городская территория, — мне дали от ворот поворот. Тайна.

Въезжаем в пригород. То есть это еще Луанда, но точнее было бы назвать эту стаю желто-серых одноэтажных глинобитных домишек Лу-андовкой. Редкие столбы электропередачи. Одиночные телевизионные антенны над плоскими крышами. Ни травинки, ни кустика. Кругом — красная земля, вся в рытвинах и оврагах. Сегодня в Луандовке оживленно: полуголые темнокожие люди, кто с лопатой, кто с мотыгой, копаются в глубоких оврагах. Вчера прошел сильный дождь. Даже не дождь, а тропический ливень. Он начался сразу, мгновенно — и тут же затопил улицы. Машины барахтались по брюхо в воде, многие встали посреди мутных потоков, мотались под ветром мокрые (и оттого казалось, радостные) листья пальм, на глазах набухали и росли деревья-кактусы, по длинным мягким иголкам казуарины, дерева, похожего на лиственницу, стекали потоки воды. Над океаном полыхали зарницы.

Все шоссе, за городом было покрыто белыми листьями. Остановились, смотрим — лягушки, несметное количество лягушек...
Этот первый ливень в конце лета обещал новые ливни и скорую осень.
Дождь наполнил водой овраги, и теперь можно было легко добыть красную глину. Возле некоторых домов ее уже месили руками, ногами, делали кирпичи, а кое-где даже клали из них стены. Луандовка строилась.
Эта красная глина — латерит — идет и на постройку дорог. Кладут глину, поливают ее водой, она затвердевает — и все, готово. Я сама видела такую дорогу, бегущую красной лентой к шоссе.

Сегодня в Луандовке, наверно, никто не был озабочен проблемой воды: возле «пункта продажи» (так гласила вывеска) народ не толпился. За высокой изгородью стояли большие цистерны — сюда привозят воду из реки Кванза, с насосной станции. Многие здесь подрабатывают тем, что покупают воду, а потом развозят по городу, пригородам и продают. Когда отключается водопровод, товар идет по хорошей цене.

По обочинам дороги стоят продавцы, предлагают кокосовые орехи, бананы, уголь в ведрах... Под навесом из пальмовых листьев мы увидели молодую негритянку-альбиноску, торгующую какими-то желтыми круглыми плодами. Остановились.
— Что это? — спросил Юра.
— Мабоки, мабоки, мабоки... — залепетала девушка.

Плоды оказались необычайно твердыми. Разбив молотком кожуру, высосали семечки с мякотью, напоминающей по вкусу моченое яблоко. Освежающий мабоки пришелся кстати: жарко, за стеклами машины градусов 35.
Вот и полицейские, что нас остановили, после традиционных приветствий — «Боа тарди, бон диа» — просят:
— Газоза... Газоза...
Газоза — это сладкая газированная вода. Запросишь, когда стоишь на шоссе под открытым солнцем в полной амуниции да еще охраняешь такой ответственный объект, как президентский дворец.
Он возвышается на холме, склоны которого обложены металлическими пластинками, похожими на зеленую черепицу. Длинные марши лестницы, торжественный вход... А под откосами холма — большая помойка, толпа людей, штурмующих автобус...

И такая же толпа — на пляже, возле яхт-клуба. Здесь мир делится на мир-до-забора и на мир-за-забором. До забора — грязный базарчик, запах жареной рыбы, те же полуголые мальчишки, протягивающие руки: «Амигу!» Это территория для всех. У забора стоит часовой: он проверяет пропуска «в рай»; они есть только у владельцев яхт, стоящих на приколе в яхт-клубе. Там, за забором, — публика, которую не увидишь в обычный день на улицах Луанды. Она скрывается за стеклами своих «ниссанов» и «вольво», за стеклянными дверями банков, офисов, компаний. Это — бизнесмены, правительственные чиновники, дипломаты. Белые, черные, светло-шоколадные красивые холеные люди. Они садятся в свои яхты, и рабочие-ангольцы тянут по рельсам яхты к воде. Из воды яхты вытягивает трактор. Здесь, за забором, не слышно криков и шума — здесь чистота, порядок и спокойствие.

Яхты уходят в сторону острова — там дачи под пальмами и желтый окоем песка, или еще дальше — к большой косе, к полуострову Мусулу, туда, где, окруженная тропической зеленью, стоит маленькая розовая церковь, где хорошо ловится на спиннинг рыба, а мимо проплывают лодки с застывшими, как бронзовые изваяния, фигурами рыбаков с шестами в руках...

Мы чаще всего ездили купаться на 31-й километр. В береговых мангровых зарослях ребята из «Юралекса» установили длинный стол, соорудили навес из парашютного шелка, покрытый для маскировки зелеными ленточками материи, повесили широкий гамак и вбили шест с красным флажком. По субботам и воскресеньям сюда приезжали все, кто был свободен, и, конечно, с детьми. Мы качались в теплых океанских волнах, терли песком жгучие укусы медуз, собирали раковины, варили уху — и всем было хорошо. И все забывали в эти дни, кто водитель автобуса или вице-президент, кто из России, а кто из Белоруссии или с Украины... И трогались машины все разом, одна за другой, а самая сильная «ниссан-террано», Юрина, — последней.

Когда наш пикник в мангровых зарослях подходил к концу, бесшумно появлялся высокий анголец из соседней деревни, получал банку пива или кока-колы и заверял, что все будет в порядке. Это означало, что все оставшееся угощение, аккуратно собранное женщинами, будет с благодарностью принято, а взамен — место пикника в целости, чистоте и сохранности будет ждать гостей...

Но в ту субботу отдых на берегу не входил в наши планы: нас ждал Малахитовый рынок. Его так и называют «Малахитовый рынок», хотя, кроме изделий из малахита — бус, браслетов, чаш, коробочек и прочего, — там, кажется, продается все. Кстати, малахитовый браслет можно купить за три доллара, остальное гораздо дороже.

На этом рынке царит веселое, не городское оживление. Машины въезжают чуть ли не между прилавками; с одной стороны тянет запахами жареного — мясо и рыбу жарят тут же, на угольях; с другой доносятся то крики обезьян, то скрипучие голоса попугаев. Попугаи и обезьяны — тоже товар. На прилавках, под навесами из пальмовых листьев, стоят изделия из слоновой кости и дерева, щиты из панциря черепахи, висят шкуры леопардов, крокодилов, змей...

Фотоаппарат продавцов не смущает, напротив, они даже подбочениваются и растягивают рты в белозубой улыбке. Но у прилавка с ритуальными масками мы на всякий случай спросили, можно ли сфотографировать.
— 100 тысяч кванз, — был ответ. — И делайте что хотите...
Значит, за сумму около доллара духи не обидятся...

Чуть спокойнее и менее многолюдно в рядах, где выставлены живописные полотна — яркие краски, фантастические пейзажи, сказочные сюжеты, и в рядах, где продают плетеные изделия — циновки, шляпы, сумки, корзины, сосуды... Вещи в основном светлые, чисто и нежно пахнущие травой, — они сплетены из пальмовых листьев и, говорят, очень долговечные.

Мы ушли с такой плетеной корзинкой, наполнив ее плодами папайи и бананами. И теперь, когда я смотрю на нее, стоящую в моей московской квартире, я, кажется, не верю самой себе: неужели она из Африки, оттуда, где на красной земле растут гигантские серые бутылки баобабов, где кактусы ростом с настоящее дерево, а вдоль обочин шоссе стоят для продажи снопики пальмовых листьев...

В дороге нам часто попадались черные пальмовые рощи. Деревья были словно тронуты огнем — темные, будто обгоревшие стволы, пожухшие листья... Говорили, пальмы погибают от того, что из них буквально качают сок, подвешивая к надрезам бутылки. А из пальмового сока делают капаротэ, то есть бражку.

Дорога кружит серпантином, то опускаясь в ложбины, то поднимаясь на возвышенность. И отовсюду справа видна синева океана, такая прохладная издали... Вдруг — на фоне этой ослепительной синевы — возник белый двухэтажный домик, стоящий на скальном холме. Это — музей рабства, бывшая часовня Морру де Круш. Широкая белая лестница ведет на скалу. На площадке у стен домика стоят старинные пушки, громадные железные чаны. Это свидетельства того далекого времени, когда сюда привозили рабов и держали их в подземелье, пока не подходил корабль. XVIII век... Музей, конечно, закрыт, и мне не увидеть невольничьих цепей, кандалов и колодок, надевавшихся на шеи невольников. Но зато я вижу две юношеских фигуры, словно вырезанные из черного дерева. Они склонились над старинным заржавевшим якорем и на фоне белой стены смотрятся как живописное полотно. А их сверстники прыгают прямо со скалы в море, и веселый смех стоит над некогда печальным местом...
Дорога становится все круче, и вдруг открывается пейзаж, который даже официально называется Лунным.

Мы стоим на узком красном гребне, круто обрывающемся вниз. Под нами — глубокие кратеры, резкие разломы, отдельные, словно сталагмиты, останцы, напластования серых, желтых, красных пород.... Разорванная, будто вывернутая наизнанку, земля уходит к океану и там успокаивается в прохладной синеве. Этот неземной пейзаж — результат эрозии. Глядя на него, думаешь о древности этой земли и о ее несомненном богатстве. Алмазы, железная руда, нефть — они уже давно кормили и кормят страну. Но сегодня алмазоносные провинции в руках УНИТА. Нефтяными разработками занимаются в основном американцы. Ангольское правительство продает право на пользование землей, американцы ведут исследования, ставят буровые вышки и, если пойдет нефть, получают 49 процентов добычи, Ангола — 51. Но, пожалуй, еще никто толком не знает всех богатств этой земли...

Наступит, конечно, время, когда мир, конечно же так нужный этой стране, наконец придет. И тогда откроется истинный потенциал этих желтых плоскогорий, вновь оживут карьеры по добыче розового мрамора и кофейные плантации, и будет, вероятно, достроена гидроэлектростанция Капанда на реке Кванза, чтобы не гас в Луанде свет и работали заводы...

Это название — Капанда — замелькало на страницах наших газет в ноябре 1992 года. Там тогда развернулись страшные события... Гидростанцию по нашему проекту строили бразильцы, ангольцы, а также наши специалисты. На прочных скальных породах возводили плотину высотой сто метров. Работа была трудная, жизнь — тоже. Наши жили в городке строителей (они называли свое пребывание там — «тюрьмой с чистыми простынями»), время от времени выезжая в Луанду. Плотина была уже почти достроена, оставалось метров двадцать на правом берегу, когда в городок ворвались унитовцы. То было после выборов, на которых они потерпели поражение. Унитовцы решили действовать силой. Нашим многое пришлось тогда пережить, но так или иначе они добрались до Луанды, а потом и до Москвы. А трое гидростроителей пропали без вести. Их не нашли и по сей день.

Плотина так и стоит незаконченной. Хорошо еще, рассказывали мне в Москве, в Гидропроекте, люди, работавшие в Капанде, что успели закрыть донные отверстия, а то бы при паводках могли быть большие разрушения в теле плотины. В Луанде, в «Гамеке» (организации, занимающейся Капандой), подсчитывают убытки и прикидывают, во что обойдется возобновление работ. Но пока вопрос о Капанде открыт: война, небезопасно.

Я вспоминаю наши волнения с Мариной в Москве осенью 92-го за.судьбу Юры и, улучив минуту, когда дорога пустынна, прошу его рассказать о тех днях. Юра вздохнул и нехотя начал рассказывать:
— Мы с Сергеем, сотрудником «Юралекса», с Сашей и его семьей поехали в субботу, как всегда, на пляж. Было это несколько месяцев спустя после выборов. И хотя тревога была разлита в воздухе, открыто еще не стреляли. По дороге нам надо было заскочить по делам в Гамек, городок бразильских строителей, это полчаса езды от Луанды. Приехали. Бразильцы взволнованы, ожидают худшего и просят нас срочно выделить несколько самолетов, чтобы увезти своих. Насчет самолетов договорились, а выбраться из Гамека не можем: кругом стреляют. Рация отказала. Что с нашими в Луанде — не знаем. Ждать уже больше нет сил. Решаем: Сашу с семьей оставляем в Гамеке, а мы с Сергеем попытаемся прорваться на матине в Луанду. Первая попытка — неудачная, сплошной огонь, кругом полыхает. Вернулись. Еще день ждем. Вроде чуть стихло. Прорвались. Добрались до «Куки». Знаете, такой дом в центре, рядом с нашим офисом, на нем еще реклама ангольского пива — «Кука», мы раньше в этом доме жили... Там у нас ретрансляционное устройство стояло на крыше. Полезли на крышу, исправили генератор, подключили аккумуляторы. Слава Богу, связь восстановлена! Стали узнавать, кто — где... Хорошо еще, что семьи в основном вывезли раньше... А город полыхает... Всюду стрельба... Тысячи людей погибли тогда... Трупы своих быстро разобрали, а унитовцев — они же в основном из провинций — недели две лежали... Потом свезли их на окраину. Столбы черного дыма стояли над городом... Страшные дни, окаянные дни...

Юра умолк, и мы долго ехали молча, пока неожиданно яркая зелень и непривычный здесь запах речной воды не вывел нас из задумчивости. Подъезжали к Кванзе. Открылся какой-то знакомый, почти среднерусский пейзаж: зеленая трава, зеленый веселый лес, широкая быстрая река... Но присмотревшись, замечаешь верхушки пальм над пологом леса, темнокожих рыбаков в лодке под парусом, коврики буйной растительности на темной воде... А проследив взглядом за бегом реки, видишь, как она ныряет под мост, чтобы очень скоро влиться в океан.

И уже совсем вернул нас в сегодняшний день обед в ресторане на берегу Кванзы. Нам подали блюдо с розово-красными лангустами. Расправившись с ними и омыв пальцы в чашечках с теплой водой и лимоном, мы приступили к блюду, которое называлось муаба де галинья. На отдельной тарелочке подавалась безвкусная каша из маниоки (фунж), а к ней — кусочки курицы (могут быть рыба или мясо) в очень остром соусе с зеленью. Берешь рукой (!) фунж, макаешь его в соус — и... Право, это национальное блюдо стоит попробовать, чтобы оценить вкус ангольцев: сочетание пресности и жгучей остроты. Папайю, поданную на десерт, мы ели под звуки традиционной мелодии кизомбо. Что за веселье без кизомбы!
День кончался, кончалась и наша дорога, вместившая в себя, как мне тогда казалось, всю страну...

Уходящая Африка

Я ошибалась. И поняла это, попав в музей антропологии (По западным понятиям, антропология включает в себя и этнографию.). Он был открыт в 1976 году, то есть сразу после революции, и ему предоставили особняк, построенный португальцами в XVIII веке; в последнее время здание занимала алмазная компания. Дом был просторный, широкая деревянная лестница вела на второй этаж, темное дерево дверей и оконных рам подчеркивали белизну стен...

Каждый экспонат останавливал взгляд своей необычностью — с точки зрения европейца, конечно. Деревянный батуки — барабан, унгу — музыкальный инструмент, похожий на лук; деревянная подушка — подставка для головы, праздничная одежда (из рогожки) и трость царицы Ньякатолу, подаренная ею музею совсем недавно (царица умерла в возрасте 112 лет); маримба — ксилофон с сосудами из тыквы, маски для танцев, предметы магии и так далее и тому подобное. И под каждым предметом стояло название народности, которой эта вещь принадлежала. Мамуила, амбунду, чокве, гереро, шона, умба...

В одной комнате — как бы для контраста с традиционными национальными поделками — стояли игрушки, сделанные сегодняшними детьми. Вертолет, танки, машины, сооруженные из банок из-под оливкового масла, белый человек на велосипеде — черная борода, очки, в зубах сигарета... Лицо злодея. И хотя это были всего лишь игрушки, они отчетливо передавали мироощущение завтрашних взрослых жителей страны, и я подумала, что традиции культуры и быта разноплеменной Анголы могут со временем сильно измениться. И тем острее мне захотелось посмотреть на эту уходящую Африку.

Когда, уже в офисе «Юралекса», я рассказала об этом музее и моем желании увидеть жизнь глубинки, Саша, подумав, ответил, как всегда, обстоятельно:
— К племени каннибалов, есть такое в Анголе, мы, конечно, не поедем. И вообще большинство дорог — небезопасны. Попробуем встретиться с представителями разных племен и народностей здесь, в Луанде. Помните, я говорил вам об одном художнике... Мендеш Рибейру — большой знаток этнографии.

Мастерская художника находилась в обычном жилом многоэтажном доме. Пока мы шли по длинному коридору и искали нужную дверь, нам навстречу то и дело выбегали женщины с кастрюлями и тазами с бельем, малыши брызгались возле бака с водой, кто-то катался на трехколесном велосипеде...

В мастерской нас встретили две женщины и мужчина, но оказалось, это был не хозяин, а его друг (он так и представился — Друг).
— Мендеш скоро придет, — дружелюбно сказал Друг и пригласил за столик, где стояла бутылка виски и лежали сигареты.
Друзья Мендеша продолжали коротать время в приятной беседе, а я в ожидании хозяина осматривала мастерскую. Поначалу показалось, что я никогда не разберусь в этом хаосе вещей, плавающих в сигаретном дыму. Но — минута-другая, и глаз четко выделил центр хаоса — мольберт. Он стоял посреди комнаты, и на холсте, словно источавшем зной африканского дня, проступали очертания деревни...

Вспомнились крошечные деревушки, что пролетали мимо, когда мы ехали по южной дороге. Пять-десять кимб-хижин из пальмовых листьев, возле очага крутятся женщины и дети, девочки постарше стоят на обочине с желтыми кучками маракужи; за крышами кимб — развесистые листья бананов и деревца папайи. Люди были заняты своими извечными земными заботами; и тайная грусть, что нельзя притормозить, остаться там, чтобы хоть недолго пожить жизнью этих людей, понять их, — поселялась в душе. Кимбы стояли там, где большая коса вливается в материк и начинается открытый океан. Там по песку приезжему человеку невозможно ходить босиком, а волны достигают такой крутизны, что искупаться можно только в пене откатывающейся волны. Там их дом, и тебе места там нет.

Рассматривая холст, я присела у мольберта и увидела плотный ряд картин, висевших на стене. Мне показалось на мгновенье, что наша машина остановилась и я вблизи, вплотную вижу женские лица, и то, как женщины толкут маниоку в деревянных ступах, и стирают белье, и танцуют под звуки батуки... Взгляд перекинулся на другую стену, на третью — все было увешано картинами.

А возле мольберта стояла небольшая деревянная фигурка ангольского Мыслителя. Сгорбившись, поставив острые локти на острые колени, он сидел, глубоко задумавшись. Эта скульптура неизвестного автора стала символом Анголы. Настоящий Мыслитель, или Пенсадор (от португальского слова pensar — думать), стоял до недавнего времени в музее антропологии, но я его уже не увидела. Говорят, скульптуру украли и следы ее якобы обнаружили в Бельгии. Однако мастера разной степени таланта не устают резать Пенсадора, и его грустную фигуру можно видеть на многих прилавках.

О чем думал Мыслитель, глядя на картины Мендеша Рибейру? Может быть, о том, что все проходит на этой земле, и на его земле тоже, и остается только неизменное — пальмовый дом, и вечные заботы бытия, и вечная его радость...

В углу мастерской, над диваном, висели большие календари. Первый был помечен 1985 годом, последний — 1994-м. Я направилась к ним, однако по пути наткнулась на книжную полку и застряла, увидев книги на русском языке: «Государственный Эрмитаж», «Белорусская книжная графика», «Чукотское и эскимосское искусство»... Но рука сама уже тянулась к календарям.

Забившись в угол дивана, я просмотрела их все. Эти полчаса были незабываемы. Картины Мендеша Рибейру напомнили уже знакомые пейзажи Луанды, горы Лубанго, пляж на Мусулу, Лунные разломы, но рассказали и о том, что не суждено было увидеть — о водопадах Каландула и Руакана, о скалах Пунгу-Андонгу и тропическом лесе Майомбе, о соляных копях Намиба, пастухах из Куандо Кубанго и сборщиках кофе. А портреты людей из провинций Луанда, Уила, Маланже и других? Едва ли сегодня в жизни я смогла рассмотреть все детали одежды и украшений...

Мендеш появился незаметно, бесшумно, просто вырос передо мной — высокий, худощавый, в светлой рубашке с засученными рукавами. Его темную шевелюру уже серебрила седина.
— Бош-ше, какая красивая женщина! — почти пропел он вместо приветствия, сказал по-русски и улыбнулся широко, белозубо и чуть-чуть хитровато.
Больше по-русски он не говорил. Но и этой фразы было достаточно, чтобы атмосфера в мастерской стала непринужденной, веселой.

Мендеш легко, словно танцуя, прошелся по мастерской, доставая длинными тонкими пальцами какие-то бумажки, весело крутанул глобус, стоявший в углу, перекинулся несколькими словами с друзьями и сел в кресло напротив меня, улыбаясь. Друзья переглянулись и сказали Мендешу что-то ласково-насмешливое. Саша перевел: друзья удивлены, обычно Мендеш дает интервью, сидя за мольбертом, работая, но, видимо, из почтения к известному журналу, в погоне за всемирной славой... и т.д. и т.п. Все засмеялись. Одна из женщин — ее звали Роза — поставила перед нами на журнальный столик стаканы виски со льдом и молча присела рядом.
— Я только что приехал из Кабинды, города, что на севере Анголы, на побережье, — сказал Мендеш. — Привез восемь пленок, чтобы подкрепить то, что сложилось у меня в голове... А лицо собо, 95-летнего вождя религиозной общины! Это будет сгусток Кабинды.
Очередь была за мной.
— Пейзажи... Этнографические типажи — почему именно эти темы вас занимают?
Мендеш стал серьезен.
— Я родился в городе Сумбе, жил в Луанде, много ездил по стране, когда это было возможно, и замечал, как исчезают многие неповторимые пейзажи, как цивилизация стирает этнографические особенности даже в глубинке. А мне хотелось все это сохранить. Вот я и начал писать акварели — реестр (простите это сухое слово, в юности я работал бухгалтером) замечательных мест Анголы, а маслом — портреты уходящей Африки... Так я называю свою портретную серию.
— А как вы пишете портреты? Ведь надо найти точный типаж, да и одежда — столько деталей, и каждая со смыслом...
— Сейчас на улицах Луанды можно встретить людей из многих провинций — война все перемешала... Иду по улицам, смотрю, вот человек из провинции Намиб, а вот из Бенгелы, а вот из Уамбо… Лицо пишу с натуры, а одежду «сочиняю» по разным книгам, историческим источникам.
— Расскажите, как вы стали художником...
— О, это долгая история... — Мендеш грустно улыбнулся и протянул мне одну из бумажек, которые перед нашим разговором собирал по всему кабинету.

Это был каталог его выставки, состоявшейся в октябре 1988 года в Минске. Списку работ предшествовала краткая биографическая справка.

... Мендеш родился в 1941 году, учился в Луанде, рисовать любил с детства, но записался на заочный курс рисунка и живописи при культурно-экономическом центре (КЭЦ — Португалия), когда уже был взрослым и сам зарабатывал на жизнь. Занимался по переписке, разработанной Барселонским институтом Паррамон (Испания). Только в 1981 году получил он диплом об окончании этого курса; подпольная деятельность в МПЛА, революция, война — Мендеш Рибейру не раз был вынужден прерывать свое образование.
— Честно говоря, — вспоминает Мендеш, — я боялся встречи с советскими художниками. Но оценка была высокая, я даже не ожидал. После этого почувствовал себя как художник более уверенно, свободно — и поехал в Германию. Во время поездки в Союз я долгие часы проводил в художественной галерее Минска, в музеях Москвы. И понял, что для меня художник мировой величины — это Репин... Мне так хотелось побывать тогда в Эрмитаже, в Русском музее, я готов был ехать в Ленинград за свои деньги, но почему-то не пустили... Но я поеду, — заверил Мендеш. — В спортлото играю, деньги будут... Вы покажете мне Питер?
Любопытно: русские классики реализма — и Мендеш Рибейру. А его творчество — находит ли оно отклик в душе его учеников? И есть ли они? Улыбка сошла с лица художника, видно, я ненароком коснулась чего-то болезненного. Он рассказал, что, конечно, к нему приходит много молодых художников и тан фактически читает им лекции в мастерской, у мольберта. Но в художественном училище, созданном недавно, не преподает: когда приглашали, болел, потом был очень занят. Да и в Союзе художников нет тесного общения. Когда создавали Союз, планы были большие, но нет денег — и все угасло...
— Так что мое одиночество вынужденное, не добровольное, — сказал Мендеш. — Но грустить некогда, работы много...
— А вы не боитесь, что любимые ваши типажи и пейзажи исчезнут раньше, чем вы отметите 25-летие работы художника-документалиста? — спросила я. — Если ваш первый календарь вышел в 1985 году, то юбилей придется на год 2010-й...
Мендеш засмеялся весело и непринужденно.
— И на 50 лет работы хватит, были б силы. Вот при всех беру с вас обещание, что в 2035 году вы снова меня проинтервьюируете!
Мне оставалось только улыбнуться.

Мендеш вскочил с кресла — видимо, сидеть так долго на одном месте было для него непривычно — и снял со стены гитару. К нашему столику подошел Друг, подсела и вторая гостья. Мендеш провел по струнам длинными пальцами, взглянул на Друга и прошептал:
— Мушима...
И они запели в два голоса. То была народная песня, плач женщины, у которой погиб сын. Люди обвинили мать в колдовстве, а она говорит: людская молва — это еще не все, пусть меня отведут к Мушиме, я отдам ей свое сердце, пусть она рассудит...
Мендеш опустился в кресло, и полились португальские мелодии «фадо», испанские, итальянские...
— О бош-ше, как я люблю тебя, — пропел Мендеш снова по-русски и продолжил на итальянском: — Я везде писал твое имя — на развалинах, на мостовой, в своей душе, только на Луне не писал, руки не достают, — Мендеш отбросил гитару, воздел к потолку свои длинные худые руки и захохотал.
И все засмеялисьтоже.
Мы попрощались с Мендешем Рибейру, коснувшись щеками друг друга, как принято в Анголе.

Возвращались поздно. Саша вез меня по ночной Луанде, почти темной (во многих домах был отключен свет), но, как всегда ночью, — прекрасной. Горела цепочка фонарей на набережной, освещая пальмы и темную воду бухты, горел под пальмами и знакомый костерок. Какой-то бездомный, оперев о колени худые руки, сидел возле него в позе Мыслителя...

Вокруг Света

В начало статьи

Другие статьи